Вернулись в Минск и жили очень трудно. Мы не нашли свой дом, который я так любила. Не было нашего кинотеатра... Не было наших улиц... Вместо всего – камни и камни...
Ночью я плакала: где моя веселая мама? Почему мама всегда грустная? Почему она со мной не шутит и не разговаривает. Все время молчит.
Утром я старалась, чтобы мама не догадалась о моих ночных слезах. Я улыбалась...
«Он не дает мне улететь...»
Вася Саульченко – 8 лет.
Сейчас – социолог
– После войны меня долго мучил один и тот же сон...
Сон о первом убитом немце... Которого я сам убил, а не увидел убитого... То я лечу, и он меня не пускает. Вот поднимаешься... Летишь... Летишь... Он догоняет, и падаешь вместе с ним... Проваливаешься в какую-то яму. То я хочу подняться, встать... А он не дает... Он не дает мне улететь...
Один и тот же сон... Он преследовал меня десятки лет. И только недавно исчез...
Когда я убил этого немца... Я уже видел, как застрелили моего деда на улице, а бабушку у нашего колодца... На моих глазах маму били прикладом по голове... Когда она умирала, волосы у нее были красные, а не черные... Но, когда я стрелял в этого немца, я не успел об этом подумать. Он был раненый... Я хотел забрать у него автомат, мне сказали забрать у него автомат. Мне уже было десять лет, партизаны уже брали меня на задания. Подбегаю к нему и вижу, как перед моими глазами пляшет пистолет, немец в него вцепился двумя руками и водит перед моим лицом. Но он не успевает первым выстрелить, успеваю я... И, видимо, попал, потому что пистолет у него выпал из рук...
Я не успел испугаться, что убил... И в войну его не вспоминал. Вокруг было много убитых, они уже не пугали. Мы жили среди убитых. Даже привыкли. Один только раз мне стало страшно. Зашли мы в деревню, ее недавно сожгли. Утром сожгли, а вечером мы пришли. Я увидел обгоревшую женщину... Она лежала вся черная, а руки белые, живые женские руки. Вот тогда мне впервые стало страшно. Я мог закричать, еле сдержался.
Нет, ребенком я не был. Не помню себя ребенком. Хотя... Убитых не боялся, а идти ночью или вечером через кладбище боялся. Мертвые, которые на земле, не пугали, а те, которые в земле, пугали. Страх детства... Он остался... Хотя... Хотя я думаю, что дети ничего не боятся...
Освободили Беларусь... Всюду лежали убитые немцы, своих подбирали, хоронили в братских могилах, а эти долго лежали, особенно зимой. Дети бегали в поле смотреть на мертвых... И тут же, недалеко, продолжали играть «в войну» или «в казаков-разбойников».
Я удивился, когда через много лет появился этот сон об убитом немце... Это было неожиданно для меня...
А сон преследовал меня десятки лет...
У меня сын, уже взрослый мужчина. Когда он был маленьким, меня измучивала сама мысль – попытаться рассказать... Рассказать ему о войне... Он расспрашивал, а я уходил от разговора. Я любил читать ему сказки, я хотел, чтобы у него было детство. Он вырос, а мне все равно не хочется говорить с ним о войне. Может быть, когда-нибудь я расскажу ему о своем сне. Может быть... Я не уверен...
Это надо разрушить его мир. Мир без войны... Без его собственной войны...
«Всем хотелось поцеловать слово “победа”...»
Аня Корзун – 2 года.
Сейчас – зоотехник
– Я помню, как война кончилась... Девятое мая сорок пятого года...
В детский сад прибежали женщины:
– Дети, победа! Победа-а-а-а!
Смеются и плачут. Плачут и смеются.
Стали нас все целовать. Незнакомые женщины... Целуют и плачут... Целуют... Включили репродуктор. Все слушали. А мы, маленькие, слов не понимали, мы понимали, что радость идет оттуда, сверху, из черной тарелочки репродуктора. Кого поднимали на руках взрослые... Кто сам лез... Залазили один на одного лесенкой, только третий или четвертый доставал до черной тарелочки и целовал ее. Потом менялись... Всем хотелось поцеловать слово «победа»...
Вечером был салют. Небо сияло. Мама открыла окно и заплакала:
– Доченька, запомни это на всю жизнь...
Когда вернулся с фронта отец, я его боялась. Он даст мне конфету и просит:
– Скажи: папа...
Возьму конфету, спрячусь с ней под стол:
– Дядя...
У меня всю войну папы не было. Я выросла с мамой и бабушкой. С тетей. Не представляла: что будет делать в нашем доме папа?
Он же придет с винтовкой...
«В рубашке из отцовской гимнастерки...»
Николай Березка – 1945 года рождения.
Сейчас – таксист
– Родился я в сорок пятом году, но я помню войну. Я знаю войну... Видел...
Мать закрывала меня в другой комнате... Или отправляла на улицу к мальчишкам... Но я все равно слышал, как кричал отец. Он кричал долго. Я прилипал к щелке между створками дверей: отец держал двумя руками больную ногу, качал ее. Или катался по полу и стучал кулаками: «Война! Проклятая война!»
Когда боль проходила, отец брал меня на руки, я трогал его ногу:
– Это война болит?..
– Война! Она – проклятая, – отвечал отец.
А еще... У соседей два маленьких мальчика... Я с ними дружил... Они подорвались за деревней на мине. А это был уже, наверное, сорок девятый год...
Их мать, тетя Аня, бросалась к ним в могилу... Ее вытаскивали...
В школу я пошел в рубашке из отцовской гимнастерки. Счастливый! У всех мальчиков, чьи отцы вернулись с войны, рубашки были пошиты из отцовских гимнастерок.
После войны отец умер от войны. От ран.
Мне не надо ничего придумывать... Я видел войну. Мне снится война... Я во сне плачу, что завтра придут и заберут нашего папу. В доме пахнет новым военным сукном...
А у меня самого уже внуки растут...
«Украсила я ее красными гвоздиками...»
Мариам Юзефовская – 1941 года рождения.
Сейчас – инженер
– Я родилась в войну... И за войну выросла.
И вот... Ждем с войны папу...
Что только со мной мама не делала: стригла наголо, натирала керосином, прикладывала мазь. А я ненавидела себя отчаянно. Стеснялась. Даже во двор не выходила. Вши и чирьи в первый послевоенный год... От них мне не было спасения...
А тут эта телеграмма: отец демобилизуется. Пришли встречать на вокзал. Мама меня принарядила. На самую макушку бант красный привязала. На чем только держался – непонятно. И все дергает меня: «Не чешись. Не чешись». Зуд же нестерпимый! Проклятый бант вот-вот отвалится. А в голове вертится: «А вдруг я отцу не понравлюсь? Он ведь меня еще ни разу не видел».
Но то, что произошло, оказалось еще хуже. Отец увидел меня и кинулся ко мне первый. Но тут же... На миг, на какой-то миг... Но я это почувствовала сразу... Кожей. Всем тельцем... Он будто отстранился... На одно мгновение... И так обидно стало. Так невыносимо горько. Что когда он взял меня на руки, я изо всех сил толкнула его в грудь. В нос мне вдруг шибанул запах керосина. А ведь сопровождал он меня всюду и везде уже год, я уже перестала его слышать. Уже привыкла. А тут услышала. Может, потому, что от отца так прекрасно и незнакомо пахло. Он был такой красивый по сравнению со мной и измученной мамой. И это ужалило меня в самую душу. Я сорвала бант. Бросила на землю. И наступила на него ногой.
– Что ты делаешь? – удивился отец.
– Твой характер, – смеялась мама, которая все понимала.
Она держалась за отца двумя руками, они и домой так шли.
Ночью я звала маму, просила, чтобы она взяла меня к себе в кровать. Я всегда спала с мамой... Всю войну... Но мама не отзывалась, будто бы она спит. Мне некому было рассказать о своей обиде.
Уже засыпая, я твердо решила, что убегу в детдом...
Утром отец подарил мне две куклы. А у меня до пяти лет не было настоящих кукол. Одни самоделки тряпичные. Бабушкины. У кукол, которые привез отец, глаза закрывались и открывались, двигались руки и ноги, одна пищала что-то вроде слова «мама». Мне это казалось волшебством. Очень дорожила ими, боялась даже на улицу выносить. Но в окошко показывала. Мы жили на первом этаже, посмотреть на мои куклы собирались дети со всего двора.