– Я буду учить детей, – отвечал он.
Я растерялся... Я думал, что работа – это только война...
«Ты просишь, чтобы я тебя пристрелил...»
Вася Байкачев – 12 лет.
Сейчас – мастер производственного обучения
– Зимой сорок первого... Я это долго вспоминал... Это были последние дни детства...
Во время зимних каникул вся наша школа принимала участие в военной игре. Перед этим мы изучали строевую подготовку, мастерили деревянные винтовки, пошили маскхалаты, одежду для санитаров. Шефы из военной части прилетели на самолетах-«кукурузниках». Был полный восторг!
А в июне над нами уже летали немецкие самолеты и сбрасывали лазутчиков. Это были люди двадцати двух – двадцати шести лет в серых клетчатых пиджаках и кепках. Вместе со взрослыми мы поймали несколько человек и сдали в сельсовет. И очень гордились, что участвовали в военной операции, она нам напомнила зимнюю игру. Но скоро появились другие... Эти были не в клетчатых пиджаках и кепках, а в зеленой форме с засученными рукавами, в сапогах с широкими голенищами, коваными каблуками, на спине – телячьи ранцы, на боку – длинные банки противогазов и автоматы наперевес. Сытые, тяжелые. Они пели и кричали: «Цвай монат – Москва капут». Отец мне объяснил: «Цвай монат – это два месяца»... Всего два месяца? Всего?? Эта война совсем не была похожа на ту, в какую мы недавно играли и которая мне нравилась.
В нашей деревне Малевичи немцы первые дни не останавливались, катили на станцию Жлобин. Там работал мой отец. Но он уже не ходил на станцию, он ждал, что вот-вот вернутся наши войска и погонят немцев назад к границе. Мы верили отцу и тоже ждали наших. Ждали их со дня на день. А они... Наши солдаты... Они лежали вокруг: на дорогах, в лесу, в канавах, в поле... На огородах... В торфяных ямах... Лежали убитые. Лежали вместе со своими винтовками. Со своими гранатами. Было тепло, и они росли от тепла, их как будто больше и больше становилось с каждым днем. Целая армия. Никто их не хоронил...
Отец запряг коня, и мы поехали в поле. Стали собирать убитых... Копали ямы... Клали рядами по десять-двенадцать человек... Мой школьный портфель заполнялся документами. Помню по адресам, что это были уроженцы Куйбышевской области, города Ульяновска.
Через несколько дней я нашел за деревней убитого отца и своего верного друга, четырнадцатилетнего Васю Шевцова. Вася три раза был пробит штыком. В тот день они поехали собирать убитых без меня...
С дедушкой приехали на это место... Началась бомбежка... Отца похоронить не смогли. После бомбежки мы ничего от него не нашли. Никакого следа. Поставили на кладбище крест – и все. Один крест. Под ним закопали праздничный отцовский костюм...
Через неделю солдат уже нельзя было собирать... Их нельзя было поднять... Под гимнастерками хлюпала вода... Мы собирали их винтовки. Солдатские книжки.
Дедушку убило при бомбежке...
Как жить дальше? Как жить без отца? Без дедушки? Мама плакала и плакала. Что делать с оружием, которое мы собрали и закопали в надежном месте? Кому его отдать? Посоветоваться не с кем. Мама плачет.
Зимой вышел на связь с подпольщиками. Они обрадовались моему подарку. Оружие переправили к партизанам...
Прошло время, сколько – не помню... Может быть, месяца четыре. Помню, что в тот день на прошлогоднем картофельном поле собирал мерзлый картофель. Вернулся домой мокрый, голодный, но принес полное ведро. Только разулся, снял промокшие лапти, как раздался стук в крышку погреба, в котором мы жили. Кто-то спрашивал: «Бойкачев здесь?» Когда я показался в люке погреба, команда была вылезти. В спешке вместо ушанки надел буденовку, за что тут же огрели кнутом.
Около погреба стояли три лошади, на которых сидели немцы и полицаи. Один полицай слез с лошади, набросил ремень мне на шею и привязал к седлу. Мать стала просить: «Дайте я его покормлю». Она полезла в погреб за лепешкой из мерзлой картошки, а они стеганули лошадей и пошли сразу рысью. И волокли меня так километров пять до поселка Веселый.
На первом допросе фашистский офицер задавал простые вопросы: твоя фамилия, твое имя, год рождения... Кто отец и мать? Переводчиком был молодой полицай. В конце допроса он сказал: «Сейчас ты пойдешь и уберешь комнату для пыток. Посмотри хорошенько там на скамейку...» Дали мне ведро с водой, веник, тряпку и повели...
Там я увидел страшную картину: посреди комнаты стояла широкая скамейка с прибитыми к ней ремнями. Три ремня – привязать человека за шею, за поясницу и за ноги. В углу стояли толстые березовые палки и ведро с водой, вода была красная. На полу лужи крови... Мочи... И кала...
Я носил и носил воду. Тряпка, которой мыл, все равно была красная.
Утром офицер позвал меня:
– Где оружие? С кем из подпольщиков держишь связь? Какие получал задания? – вопросы сыпались один за другим.
Я отговаривался, что ничего не знаю, еще малый, а на поле собирал не оружие, а мерзлую картошку.
– В погреб его, – приказал офицер солдату.
Меня спустили в погреб с холодной водой. Перед этим показали партизана, которого только что вытащили оттуда. Он не выдержал пытку и... утонул... А сейчас лежал на улице...
Воды было по горло... Я чувствовал, как бьется мое сердце и кровь в венах, как кровь согревает воду вокруг моего тела. Мысль была такая: не потерять бы сознание. Не захлебнуться. Не утонуть.
Следующий допрос: ствол пистолета наставлен в мое ухо, выстрел – треснула сухая половица. Выстрелили в пол! Удар палкой по шейному позвонку, падаю... Надо мной кто-то стоит большой и тяжелый, от него пахнет колбасой и самогонкой. Меня тошнит, а рвать нечем. Слышу: «Сейчас вылижешь языком то, что от тебя на полу... Языком, понял... Понял, красный детеныш?!»
В камере не засыпал, а терял сознание от боли. То мне казалось, что я стою на школьной линейке и учительница Любовь Ивановна Лашкевич говорит: «Осенью придете в пятый класс, а сейчас до свидания, ребята. За лето подрастете все. Вася Бойкачев сейчас самый маленький, а станет самым большим». Любовь Ивановна улыбается...
То вдруг мы с отцом в поле, ищем наших убитых солдат. Отец где-то впереди, а я нахожу под сосной человека... Был такой случай... Я нашел не человека, а то, что от него еще осталось... Было это в самые первые дни. Он просил: «У меня нет ног, у меня нет рук, пристрели, сынок...» Его кто-то успел перевязать, а забрать не успели... В ужасе я убежал... звал отца...
Старик, который лежит рядом в камере, будит меня:
– Не кричи, сынок.
– А что я кричу?
– Ты просишь, чтобы я тебя пристрелил...
Прошли десятки лет, а я все удивляюсь: живой?! Меня не оставляет это чувство...
«А на мне даже косыночки нет...»
Надя Горбачева – 7 лет.
Сейчас – работник телевидения
– В войне меня интересует необъяснимое... Я до сих пор о ней много думаю...
Как уходил отец на фронт, не запомнила...
Нам не сказали. Пощадили. Он отвел утром нас с сестрой в детский сад. Все было, как всегда. Вечером мы, конечно, спросили, почему нет отца, но мама успокоила: «Он скоро вернется. Через несколько дней».
Помню дорогу... Ехали машины, в кузовах мычали коровы, пищали свиньи, в одной машине – мальчик держал в руках кактус и от толчков бегал с ним от одного борта к другому... Нам с сестрой было смешно, как он бегает. Дети, мы видели поля, мы видели бабочек. Нам нравилось ехать. Мама оберегала нас, мы сидели под мамиными «крыльями». Где-то в сознании было, что случилась беда, но с нами мама, и там, куда мы едем, все будет хорошо. Она заслонила нас от бомб, от взрослых напуганных разговоров, от всего плохого. Если бы мы могли прочесть мамино лицо, то прочли бы на нем все. Но я его не помню, я помню большую стрекозу, которая села на плечо сестренке, и я закричал: «Самолет!» – а взрослые почему-то соскочили с повозок и стали задирать головы вверх.